Эдуард Веркин: Вселенную покоряют идеи

— Эдуард Николаевич, поздравляем вас с выходом новой книги и местом в лонг-листе "Большой книги". Как бы вы охарактеризовали художественный мир ваших произведений для новой аудитории?

— Спасибо. Непростой вопрос

— У каждого есть особенные, близкие ему писатели, творившие в прошлых столетиях. Кого вы причисляете к таким авторам?

 — Мне всегда нравились писатели чеховского типа: Марк Твен, Рюноскэ Акутагава. И сам Антон Чехов, конечно. За прошедшие столетия они не устарели, напротив — зажили ярче. Чехов поразительно современен не только на уровне проблематики, но и на уровне языка. Мизантроп и одновременно гуманист, как и остальные упомянутые авторы.

— В СМИ есть информация о том, что своей первой серьезной работой вы считаете конкурсное произведение, посвященное 50-летию Великой Победы. Расскажете про него подробнее?

 — Это был не художественный текст, скорее этюд. Думаю, тысячи на полторы знаков. Он основан на последнем письме моего деда, погибшего под Сталинградом. Само письмо не сохранилось, но бабушка помнила его наизусть. Технически это первая небольшая публикация. Но не думаю, что ее можно назвать серьезной работой.

— И это не единственный ваш текст на военную тематику.

— К теме Великой Отечественной войны я обращался еще дважды: это книга "Облачный полк" и небольшая повесть "Москва — город-победитель". В 2009 году, когда я начал писать "Облачный полк", мне было важно вспомнить конкретного человека — Леонида Голикова (партизан, Герой Советского Союза — прим. ТАСС). В моем поколении его знал каждый. Школьники начала XXI века же не знали о нем ничего. Этот пробел я постарался восполнить. В какой-то мере это даже удалось: "Облачный полк" издавался восемь раз. "Москва — город-победитель" — история из жизни московского школьника, не пошедшего в школу в 1941 году. Книжка получилась печальной, но мне она нравится.

— Во многих ваших работах присутствуют элементы мистики: герою "ЧЯПа", например, чудится зловещая старушка, "Снарк снарк" пестрит мистическими эпизодами. Чем вызван такой интерес к пугающему?

 — А кому не чудились зловещие старушки? На самом деле мой интерес к страшному весьма и весьма умерен. Обусловлен он детством, проведенным в пространстве старой доброй пионерской готики. Истории, рассказанные у ночного костра, тургеневский "Бежин луг", Николай Гоголь, Вашингтон Ирвинг, самодельные страшилки, вольные пересказы фильма "Легенда о динозавре" (реж. Дзюндзи Курата — прим. ТАСС) — все это создавало особую атмосферу летних каникул, проведенных в костромской глуши. Детские впечатления, естественно, просочились в книги.

— Один из характерных женских образов в вашей прозе — библиотекарь. Часто она выступает в роли возлюбленной главного героя. Это какая-то личная история?

 — Действительно… Нет, ничего личного здесь нет. Просто самая частая посторонняя женщина в жизни писателя — это библиотекарь. Именно библиотекари организуют фестивали, встречи с аудиторией, конференции. Они — настоящие подвижники нашей культуры, литературы в частности. Низкий им поклон. В том, что чтение еще живо, немалая доля их труда.

— Эдуард Николаевич, отдельно хочется поговорить о вашем новом романе "Сорока на виселице". Автора одноименной картины Питера Брейгеля часто называют шутником и мистификатором. Вы, кажется, тоже любите сбивать читателя с толку. Есть ли в романе грань между шуткой и серьезностью?

 — "Сорока на виселице" — одна из самых серьезных моих работ. Шутить там было особо негде, поэтому юмор присутствует буквально в паре эпизодов. Все-таки тема одиночества во Вселенной к шуткам не располагает. А запутывание читателя осуществляется не ради развлечения или игры, хотя сам я игру в литературе очень люблю и ценю. Запутывание — один из основных приемов взаимодействия с аудиторией, придания тексту реалистичности.

Наверное, многие — особенно уже не очень молодые люди — ловили себя на мысли, что не могут наверняка отличить детские воспоминания от снов или впечатлений от книг. Я, во всяком случае, с таким сталкиваюсь постоянно. Но это не значит, что мое детство прошло в некоем фантастическом мире. Нет, оно было реально, но быть в нем уверенным на сто процентов нельзя. Так и с книгой: это не карта лабиринта — это лабиринт. Фантастика вообще во многом должна быть достовернее реализма, иначе стену между текстом и читателем не пробить.

— Образы одержимого ученого встречаются в литературе довольно часто: доктор Моро Герберта Уэллса, герои Станислава Лема или реально существовавшие ученые из книг уже современного автора Бенхамина Лабатута. В вашем романе ученые тоже по-своему безумны. Возможен ли прогресс без одержимости?

 — Безумный ученый — это и штамп, и исключение. И в чем-то даже обыденность. Понятно, что подавляющая часть открытий — это результат многолетней кропотливой работы, тысяч экспериментов, статистики, маленьких шагов больших коллективов. Но никто не отменял также пути озарений, удачи, самоотверженности и гениальности — исторических примеров немало. Так что между настоящими учеными и безумными учеными из книг разница не такая уж и большая. Для литературы, конечно, больше подходят безумные ученые, нежели конструкторские бюро.

Прогресс — и творческий, и технологический — без одержимости, разумеется, возможен. Прогресс — это результат системной работы, одержимость — зачастую удел одиночек. Иногда все это удачно сочетается. Так было, например, в космической программе СССР.

— Кажется, что персонажи ваших книг — философы, мыслители, но очень редко — деятели. Несмотря на свою профессию, таким предстает и главный герой "Сороки на виселице". У подобного подхода есть своя подоплека?

 — Напротив, все эти персонажи — вполне себе деятели. Вселенную покоряют идеи, вот герои "Сороки" их и ищут. Они много думают, но ведь и звездолеты конструируются прежде всего за письменным столом.

— В финале романа главный герой приходит к такому выводу: мы, люди, одни во всей Вселенной, а следовательно, смысл и цель существования человека — исследовать пустынные просторы и наполнять их жизнью. Насколько это соответствует вашим личным воззрениям?

— А мне кажется, герой "Сороки" как раз начинает сильно сомневаться в одиночестве человечества во Вселенной, тем самым смещая текст из плоскости фантастики к реализму. Вся прелесть парадокса Ферми (предполагаемое противоречие: если внеземные цивилизации существуют, почему человечество до сих пор не открыло никаких их следов — прим. ТАСС) — в том, что он литературно гениален: самая разнузданная фантастика — одиночество человечества во Вселенной. Инопланетная, в том числе разумная, жизнь — это неизбежный реализм. Человечеству мимо космоса не пройти. Даже на современном уровне развития техники открыто огромное количество экзопланет, многие из них — условно земного типа. Так что космос нас ждет, миров хватит всем желающим.

 — Вы как-то упоминали, что ваша следующая книга будет посвящена восстанию машин. Уже придумали ей название?

 — Это тема традиционная, неоригинальная, избитая. Сотни, если не тысячи авторов отдали дань бунту машин против их создателей. Искусственный интеллект запущен в 60-х годах XX века, и вся дальнейшая история развивается под незаметным присмотром машин. Герои моей книги, живущие в XXIV веке, обнаруживают это и оказываются перед дилеммой: обнародовать свое открытие и столкнуть человеческую цивилизацию с глобальными потрясениями или промолчать и смириться с жизнью в построенном нечеловеческими руками Эдемом. Название еще не придумал, рабочее название — "Квант действия". Вряд ли оно сохранится.

— Эдуард Николаевич, ваши работы динамичны, в них много самобытного юмора, неожиданных сюжетных поворотов — они напрашиваются на экранизацию. Хотели бы увидеть фильмы по своим книгам?

 — Совершенно согласен. Многие мои книги необычайно кинематографичны. Удивлен ли я, что ни одной картины до сих пор не снято? Нет. У нас ведь еще не пересняты все шедевры советского кинематографа, так что работы у кинодеятелей непочатый край. Да, предложения мне периодически поступают, но дальше "давайте подавать заявки в Минкультуры, вдруг повезет" дело не простирается. А вот на театральной сцене свои произведения я не вижу совсем — они именно кинематографичны.

 — С особым вниманием следим за серией "Избранные сочинения Эдуарда Веркина" издательства "Волчок". Ждать ли юным читателям новые переиздания ваших книг?

 — Да, у издательства "Волчок" получились прекрасные книги. Очень хотелось бы надеяться, что серия продолжится. А если говорить о новых книгах для юной аудитории, у меня есть несколько хороших идей и даже несколько начатых произведений. Например, трагикомическая история про юных спортсменов. Надеюсь, что все задумки удастся реализовать.

— Ваши тексты были переведены на разные иностранные языки. Как обстоят дела сегодня: продолжают ли поступать запросы на приобретение прав?

 — На самом деле переводов не так много. Как обстоят дела сегодня — не знаю, этим занимаются издатели. Поскольку они ничего мне не сообщают, думаю, не очень бодро. Кстати, больше всего переводили именно "Остров Сахалин". Вероятно, потому, что путали его с произведением Антона Чехова.

— Мы уже упоминали классиков литературы, теперь же хочется узнать, кого из современных авторов вы читаете.

— К сожалению, я не очень слежу за современными писателями. Видимо, я "перечитал" в детстве и молодости: потребности к регулярному чтению у меня нет. Если читаю, то, как правило, тех, кто звучит со мной приблизительно на одной волне. Это, конечно, неправильно — читать надо и тех, кто не нравится. Но я сейчас больше писатель, нежели читатель.

Я заметил, что меня увлекают книги авторов, с которыми мы примерно совпадаем детством, проведенным в промышленных провинциальных городах. Это 1980-е годы. Например, произведения Шамиля Идиатуллина, Алексея Иванова. Кстати, отсюда то и дело всплывающие пересечения, которые читатели часто принимают за пасхалки или оммажи. Но все же это действительно лишь совпадения. Видимо, чтение журнала "Уральский следопыт", микрорайонные маргиналы, Шрайбикус, грезы о Мире Полудня и японском двухкассетнике настраивают писательский телеграф на определенные комбинации точек и тире.

— Финальный вопрос: ходите ли вы в театр?

 — Да, хожу. Театр я люблю не за постановки, не за старания актеров. С удовольствием смотрю и хорошие, и плохие спектакли. Весьма часто, кстати, именно плохие, дурацкие постановки запускают театральное волшебство. Ты видишь, какие дикие, безвкусные идеи приходили в голову одержимому вдохновением режиссеру, как он заражал ими актеров, как некоторые бедолаги думали: "Что за бред?" — но все равно подчинялись актерской дисциплине. Все это словно создает еще один спектакль поверх того, который разворачивается по задумке режиссера.