Как-то в санатории, когда человек в форме летчика предложил ему развлечь публику чтением стихов, он возмутился: "А если я попрошу вас сейчас полетать, как вы к этому отнесетесь?" А когда сочинял стихи, ходил по комнате или выбегал на улицу. И называл их только "стишками", говорил жене: "Послушай стишок — как он? Ничего?"
15 января исполняется 130 лет со дня рождения поэта Осипа Эмильевича Мандельштама — человека, погибшего за свои "стишки". Мы сделали для вас текст и несколько графиков о его жизни и творчестве.
"Чудак? Конечно, чудак". 1907–1916 годы
"В 1907 году я уже работал в качестве пропагандиста в с.-ровском рабочем кружке и проводил рабочие летучки. В 1908 году я начинаю увлекаться анархизмом. Уезжая в этом году в Париж, я намеревался связаться там с анархо-синдикалистами. Но в Париже увлечение искусством и формирующееся литературное дарование отодвигает на задний план мои политические увлечения
Из протокола допроса Осипа Мандельштама, 25 мая 1934 года.
В юности он бывал в Европе, учился в Париже. Писал оттуда матери: "После завтрака устраиваю у себя вечер — т. е. завешиваю окно и топлю камин, и в этой обстановке провожу два-три часа… Потом прилив энергии, прогулка, иногда кафе для писания писем, а там и обед..."
Осип Мандельштам в детстве
Очень скоро все изменится, но пока — "период ожиданий и стихотворной горячки".
Потом — Петербург, литературно-философские собрания у Вячеслава Иванова, кабаре "Бродячая собака", публикации, первая книга. Все то, что мы сегодня представляем при словах "Серебряный век". "Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки", — много позже расскажет Анна Ахматова. Она говорила о нем: "Чудак? Конечно, чудак". Однажды, идя с кем-то по Невскому и встретив великолепную даму, он сказал: "Отнимем у нее все это и отдадим Анне Андреевне". В другой раз нагрубил хозяйке дома, узнав, что та Ахматову не читала. А однажды выгнал молодого поэта, который жаловался, что его не печатают, с криками: "А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?"
Как-то раз в "Собаке", когда все ужинали и гремели посудой, Маяковский вздумал читать стихи. О. Э. подошел к нему и сказал: "Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр". Это было при мне. Остроумный Маяковский не нашелся, что ответить.
Он говорил: "Я антицветаевец" — но с Мариной Цветаевой у них был роман. Позже его вдова — Надежда Яковлевна — напишет, что для работы Мандельштама это был "мост, по которому он перешел из одного периода в другой".
"На розвальнях, уложенных соломой…" — стихотворение Мандельштама, посвященное Марине Цветаевой. Жена поэта назвала его пророческим. Экспонат выставки Еврейского музея и центра толерантности
Цветаевой посвящено стихотворение, которое Надежда Яковлевна назовет пророческим, "На розвальнях, уложенных соломой…" Оно написано в 1916 году и предрекает поэту смерть. Интересно, что в том же году Николай Гумилев, с которым они дружили, написал свое "пророческое" стихотворение о смерти. Надежда Мандельштам вспоминала, как однажды показала Ахматовой стихотворение мужа "с явным предвидением будущего". Та только и ответила равнодушно: "Все они такие".
"Что-то, должно быть, было в воздухе". 1917–1930 годы
Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. (…) Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моем включении в работу Наркомпроса по созданию новой школы.
С конца 1918 года наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата. К этому времени я переезжаю в Киев, после занятия которого белыми я переезжаю в Феодосию. Здесь, в 1920 году, после ареста меня белыми предо мной встает проблема выбора: эмиграция или Советская Россия…
Из протокола допроса Осипа Мандельштама, 25 мая 1934 года.
Мандельштам выбрал Советскую Россию. Пожалел ли? Позже он скажет жене: "Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают".
Его женой в 1922 году стала Надежда Яковлевна Хазина.
Надежда Хазина, 1922 год
По словам Ахматовой, любил он ее "невероятно, неправдоподобно". Называл ее в письмах "Надичка", "пташенька", "зверенок". Подписывался: "Твой нянь". Говорил, что хочет видеть ее до головокружения. Обещал "по-настоящему беречь, радовать".
Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! (…) Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело.
Тяжелого и страшного, впрочем, будет еще много. Надежда Мандельштам писала, что он "как-то по-мальчишески удирал от всякого соприкосновения с властью". По ее словам, в 1918 году ему довелось прожить несколько дней в Кремле, и он сбежал из столовой, узнав, что туда идет завтракать Лев Троцкий. И объяснить это мог лишь словами: "Да ну его… Чтобы не завтракать с ним…". Хотя был во власти человек, которому он, по словам Надежды Яковлевны, был обязан "всеми просветами в своей жизни", — Николай Бухарин.
О. М. случайно узнал на улице про предполагаемый расстрел пяти стариков и в дикой ярости метался по Москве, требуя отмены приговора. Все только пожимали плечами, и он со всей силой обрушился на Бухарина, единственного человека, который поддавался доводам и не спрашивал: "А вам-то что?" (…) Приговор отменили.
По словам Надежды Яковлевны, это было в 1928 году. А за десять лет до этого случился конфликт с чекистом Яковом Блюмкиным — по ее рассказам, тоже из-за того, что поэт заступился за кого-то, кого даже не знал.
Но помимо "политической депрессии" была бытовая неустроенность. Жизнь в разных городах. Комната писательском общежитии — Доме Герцена в Москве. "До сих пор спали на ужасном узком кухонном столе. По приезде купили хороший пружинный матрац, поставленный на раму, наподобие турецкого дивана", — пишет он брату в декабре 1922-го. А отцу — что для "нормальной жизни" не хватает квартиры из двух-трех комнат. В следующем году он со скандалом уедет из Дома Герцена, объявив заодно о выходе из Всероссийского союза писателей. Поводом стал конфликт с комендантом, писателем Алексеем Свирским: "В теченье всей зимы по всему дому расхаживало с песнями и музыкой, свистом и гоготаньем до десяти, приблизительно, не имеющих ни малейшего отношенья к литературе молодых людей, считающих себя в гостях у сына Свирского…" Опять неустроенность, поиски жилья, переезд в Ленинград. Тот самый "квартирный вопрос" почти всегда будет стоять в его жизни в полный рост.
Но главное — в середине 20-х он перестает писать стихи. Прозы это не коснулось.
"Что-то, должно быть, было в воздухе", — сказала Анна Андреевна, и в воздухе действительно что-то было — не начало ли общего оцепенения, из которого мы и сейчас не можем выйти…" — напишет об этом Надежда Мандельштам. По ее словам, "литературное положение" мужа определилось уже к 1923 году: "Его имя было вычеркнуто из списков сотрудников всех журналов" (впрочем, какая-то работа в ближайшие годы у него все же еще будет). И индивидуальная слежка за ним появилась тогда же — в виде стукачей, часто — "молодых людей с военной выправкой, которые даже не симулировали интереса к автору, но сразу требовали у него "последних сочинений".
А в 1928 году завязался скандал вокруг "Тиля Уленшпигеля". Мандельштам сделал литературную обработку чужого перевода, но на титульном листе его ошибочно указали как переводчика. И началось продолжительное разбирательство — с исками в суды и обсуждении в комиссии Федерации объединений советских писателей. А еще — травля в прессе. Заголовки были такими: "Переводческая стряпня", "Потоки халтуры", "О скромном плагиате и развязной халтуре". Работы не было, денег тоже. Писатель Павел Лукницкий после встречи с ним в июне 29-го написал, что поэт "голодает в буквальном смысле слова".
Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме своей истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами.
Потом как будто ненадолго стало легче. Появилась работа, удалось поехать в Тифлис и Ереван. И вернулись стихи.
В декабре 30-го в Ленинграде он напишет пророческое: "И всю ночь напролет жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных". Надежда Мандельштам позже расскажет, что какой-то "как будто дружественный человек" на них сказал: "А знаете, что бывает после таких стихов? Трое приходят… в форме"
"Не литературный факт, но акт самоубийства" 1931–1934 годы
Да, я признаю себя виновным в том, что я являюсь автором контрреволюционного пасквиля против вождя коммунистической партии и советской страны. (…) Я пошел по пути, ставшему традиционным в старой русской литературе, использовав способы упрощенного показа исторической ситуации, сведя ее к противопоставлению: "страна и властелин".
Из протокола допроса Осипа Мандельштама, 25 мая 1934 года
"Я не помню ничего страшнее зимы 33/34 года в новой и единственной в моей жизни квартире. За стеной — гавайская гитара Кирсанова, по вентиляционным трубам запахи писательских обедов и клопомора, денег нет, есть нечего, а вечером — толпа гостей, из которых половина подослана…" — напишет годы спустя Надежда Яковлевна.
У них с мужем была примета: вещи, попадающие в стихи, пропадали. То терялась трость из одного стихотворения, то "расползался" плед из другого. Квартира в Нащокинском переулке (в то время — улица Фурманова) тоже попала в стихотворение (Квартира тиха, как бумага…), и примета сработала. Эта квартира была полна моли: топили хорошо, а стены были проложены войлоком. В этой квартире почти не было мебели, а в кухню не сразу поставили плиту, и ее использовали как комнату для гостей. Из этой квартиры Мандельштама и заберут.
По воспоминаниям Надежды Яковлевны, в то время люди еще не исчезали "бесследно". Зато высылки стали "бытовым явлением": люди уезжали, возвращались, снова уезжали. Широкие аресты почему-то были "сезонными": "гости дорогие" стучались осенью и весной, особенно в мае. Незадолго до ареста, заслышав какой-то небезопасный разговор, Надежда Яковлевна сказала мужу: "Май на носу — ты бы поосторожнее!" Тот лишь отмахнулся: "Чего там? Ну, вышлют… Пусть другие боятся, а нам-то что!.." Они думали так: все "уезжают" — а они чем лучше? И уже знали, что гибели не миновать. Вопрос лишь — какой она будет. "Гибель могла прийти в форме быстрого или медленного уничтожения. О. М., человек активный, предпочел быстрое", — напишет его вдова.
"Быстрое" уничтожение пришло после стихотворения о Сталине: "Мы живем, под собою не чуя страны…"
"Утром неожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. "Ося сочинил очень резкое стихотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям…"
Подруга семьи Эмма Герштейн писала, что Мандельштам сказал об этом стихотворении: "Это комсомольцы будут петь на улицах! В Большом театре… на съездах… со всех ярусов…" А потом добавил: "Смотрите — никому. Если дойдет, меня могут… Расстрелять!"
Позже Герштейн узнает, что поэт читал это стихотворение многим. Борис Пастернак, услышав его, сказал: "Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал и прошу вас не читать их никому другому".
"Гости дорогие" пришли в ночь с 13 на 14 мая 1934 года. У Мандельштамов гостила Ахматова.
Около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. "Это за Осей", — сказала я и пошла открывать. (…) Из большой комнаты вышел О. М. "Вы за мной?" — спросил он.
Обыск длился до утра. "Чины" были вежливы — один даже уговаривал хозяев меньше курить и вместо табака предлагал угоститься леденцами. На столе лежало яйцо, принесенное для Ахматовой. Та сказала Мандельштаму, чтобы он поел перед уходом. Он посолил его и съел. К утру его увели.
Во время первого ареста, 1934 год
На допросе Мандельштаму сказали, что его жена тоже арестована: "Прием обычный — он служит для угнетения психики". Когда ему предъявили стихи, он признал авторство и назвал людей, которые их слышали. Надежда Яковлевна сердилась на него за это. Но знала, что муж просто не был способен на конспирацию.
Выяснилось, что я не привлечена к ответственности только потому, что решили "не поднимать дела". И тут я узнала формулу: "изолировать, но сохранить" — таково распоряжение свыше — следователь намекнул, что с самого верху, — первая милость… Первоначально намечавшийся приговор — отправка в лагерь на строительство канала — отменен высшей инстанцией
Поэта выслали в Чердынь (Пермский край), жене разрешили его сопровождать. Друзья собрали деньги на первое время — большую сумму по тем временам. Мандельштам спросил жену, откуда она, и от объяснений рассмеялся: "Ведь он всю жизнь рвался куда-нибудь съездить и не мог из-за отсутствия денег".
Еще в тюрьме Мандельштам, всегда не принимавший самоубийства (когда жена предлагала ему этот выход, он говорил: "Жизнь — это дар, от которого никто не смеет отказываться"), попытался покончить с собой. Вторую попытку он сделал в Чердыни. У него были галлюцинации, каждый день в шесть вечера он ждал расправы. Он будил жену среди ночи и говорил, что Ахматову прямо сейчас ведут на допрос: "Мне так кажется". В больнице на требования отправить его на экспертизу Надежде Яковлевне сказали: "Все они "оттуда" приезжают в таком состоянии". И добавили: "Это у них проходит".
В Чердыни они пробыли совсем недолго. Случилось то, что Надежда Мандельштам назвала чудом: приговор заменили. Этот "просвет" тоже произошел благодаря Николаю Бухарину, написавшему Сталину: "Он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным…" Бухарин добавил, что Борис Пастернак от этого ареста "в полном умопомрачении". В конце июня 1934-го Сталин позвонил Пастернаку и сказал, что дело пересматривается. И спросил: "Но ведь он же мастер, мастер?" Пастернак на это ответил, что хотел бы встретиться с вождем и поговорить с ним о жизни и смерти. Сталин повесил трубку. Ахматова потом скажет: "Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку".
Супругам разрешили выбрать на поселение любой город, кроме 12 запрещенных. Летом 34-го они уже были в Воронеже.
"Куда мне деться в этом январе?.." — одно из стихотворений, написанных в Воронеже. Есть свидетельство, что однажды Мандельштам по телефону-автомату читал новые стихи следователю, к которому был прикреплен: "Нет, слушайте, мне больше некому читать!"
"Неприкрытое нищенство". 1934–1938 годы
Виновным себя в антисоветской деятельности не признаю. (…) Должен признать свою вину в том, что, несмотря на запрещение и не имея разрешения, я неоднократно приезжал в Москву…
Из протокола допроса Осипа Мандельштама, 17 мая 1938 года
Воронеж был "мрачным, бесхлебным". Снимали комнаты, ходили на базар продавать вещи, чтобы купить еды. Однажды продавали пиджак, и покупатель сказал, что "в таких садятся в тюрьму". Мандельштам ответил: "Верно, но он уже там побывал; теперь безопасно…" Поэту удалось получить место заведующего литературной частью в воронежском театре. Сделали вместе несколько передач на радио, занимались переводами. Всего вместе хватало на жилье и "скромную еду": "Яичницу на обед, чай, масло. Коробка рыбных консервов считалась "пиром". Варили щи, а иногда, не выдержав, разорялись на бутылочку грузинского вина".
Мандельштам торопился. Жалел времени на прогулки и сон. Он боялся, что его "оборвут и не дадут чего-то досказать". Стихи "шли сплошной массой, одно за другим" — так были написаны его "Воронежские тетради". Тетради — потому что стихи записывались в обыкновенных школьных тетрадках, которые нашли с трудом: "Приличной бумаги у нас никогда нельзя было достать".
А зимой 1937 года он пишет стихи о неизвестном солдате и оду Сталину — наверное, самый страшный свой текст. Надежда Яковлевна позже назовет ее "первым взносом" в расплате за право жить. Но к тому времени было уже поздно.
Стихи о неизвестном солдате — одно из стихотворений, написанных в Воронеже, 1937 год
Взвинчивая и настраивая себя для "Оды", он сам разрушал свою психику. (…) Многие советовали мне скрыть ее, будто ничего подобного никогда не было. Но я этого не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие — абсолютный факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды в своих квартирах и дачах и получали за них награды. Только О. М. сделал это с веревкой на шее…
В мае 1937-го истек срок ссылки. Супруги вернулись в Москву. Они надеялись "остепениться", хотя никакой работы не предвиделось. Мандельштам говорил жене: "Чего ты ноешь? Живи, пока можно, а там видно будет… Ведь не может же так продолжаться!" Они не сразу узнали, что его приговор предполагал запрет на жизнь более чем в 70 городах страны — навсегда.
А когда узнали, начались скитания. То жизнь в Подмосковье, то "запретные" наезды в Москву и Ленинград. И постоянные поиски денег у друзей. Денег, которые брались не в долг — их было бы не с чего отдавать. И это понимали все, кто помогал супругам. "Это неприкрытое нищенство, к которому он был принужден государством, иначе говоря, той жизнью, что в печати называлась счастливой", — напишет позже Надежда Яковлевна. Напоследок они поселились в Калинине. А в марте 1938 года Литфонд неожиданно отправил их на два месяца в дом отдыха в Саматиху. Там он сказал жене: "Я им теперь не нужен. Это уже все прошлое".
Через несколько дней Осипа Мандельштама арестовали.
Во время второго ареста, 1938 год
"Я готов к смерти"
"Дорогой Шура! (…) Здоровье очень слабое, истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей. Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя…"
Последнее письмо Мандельштама датировано 30 ноября 1938 года. Он получил пять лет лагерей и был этапирован на Дальний Восток. 27 декабря он умер. Его жена узнала об этом только в феврале — когда ей вернули посылку "за смертью адресата".
Надежда Яковлевна умерла в 1980 году. Она предполагала, что ее, возможно, не уничтожили за то, что муж успел написать оду Сталину: "Обычно вдовам все же зачитывалось, если муж выполнял "заказ", даже если этот заказ не принимался". Она сохранила другие его стихи — те самые, что сейчас мы изучаем в школе.
Еще до первого ареста он сказал Анне Ахматовой: "Я готов к смерти". А жене своей говорил: "Почему ты вбила себе в голову, что должна быть счастливой?"
Бэлла Волкова, Артем Иволгин, Олеся Мельникова, Андрей Стрижков, Дарья Ястребова
Текст основан на воспоминаниях Н.Я. Мандельштам. Также при
подготовке материала использовались источники: А.А. Ахматова.
"Листки из дневника. Воспоминания об О.Э. Мандельштаме"; Э.Г.
Герштейн "Мемуары"; В.К. Лукницкая "Перед тобой земля"; П.М. Нерлер
"Слово и дело Осипа Мандельштама"; О.А. Лекманов "Осип Мандельштам:
жизнь поэта" ; Манедльштамовская энциклопедия: В 2 т. / гл.
ред. П. М. Нерлер, О. А. Лекманов; Мандельштам О.Э.
Собрание сочинений в четырех томах; и другие открытые
источники.
***
Для создания инфографики "Настроение поэзии Мандельштама" ТАСС изучил 431 лирическое стихотворение автора (вся собственная поэзия, за исключением детских и шуточных стихотворений). Тексты были распределены по годам их написания.
Каждый из текстов мы разделили на отдельные слова, а их привели к словарной форме. Так, из строчки "Мы живем, под собою не чуя страны..." получилось: "мы", "жить", "под", "себя", "не", "чуять", "страна" .
Каждому полученному слову мы присвоили рейтинг силы эмоционально-оценочного заряда от -1 до 1, опираясь на тональный словарь русского языка (проект "Карта слов"). Пример: слова с положительным зарядом — "молодой", "мать" и "свободный", с отрицательным — "тьма", "убивать", "война", "бездна".
Так было подсчитано среднее настроение произведений, написанных в том или ином году. На графике мы можем увидеть, как это настроение менялось на протяжении жизни.
ТАСС благодарит директора "Центра компетенций по цифровой прослеживаемости и консалтингу" РАНХиГС Дмитрия Стефановского за помощь в подготовке проекта.
Комментарии