Андрей Резниченко
— Михаил Александрович, начну с самого практического. Вместе с МГТУ им. Баумана вы работаете над проектом "мозг на чипе". По-простому — что это такое и что он может дать врачу и пациенту?
— Прежде всего хочу сказать: "мозг на чипе" — это, конечно, очень броское, почти журналистское название. Правильнее говорить "орган на чипе". На такой платформе можно моделировать не только мозг, но и легкое, почку, сердце и так далее. В нашем случае речь идет о мозге на чипе, а слово "чип" тут тоже скорее образ. На деле это пластмассовая пластина с системой специально созданных борозд
Самое важное — она дает возможность достаточно быстро понять, проходят ли эти препараты через гематоэнцефалический барьер, тот самый барьер, который защищает мозг от проникновения токсических и чужеродных веществ. Создание органов на чипе, в нашем случае — мозга на чипе, серьезно ускоряет продвижение лекарств в фармакологии. Сейчас мы вместе с МГТУ им. Баумана разрабатываем адекватные модели для разных препаратов — так называемых кандидатов. Это кандидаты на запуск в дальнейшее производство. И они должны быть достаточно эффективны для лечения конкретных заболеваний.
— С научной точки зрения можем ли мы сегодня сказать, что такое человеческий мозг и мышление?
— Когда мы говорим о мозге, на него всегда смотрят с двух сторон. Первая — философская: это вечный вопрос о том, что такое сознание. Вторая — нейрофизиологическая: как формируется это сознание, каким образом оно в итоге позволяет создать тот мир, в котором мы живем. Вопрос крайне сложный. Мы все помним знаменитую фразу из не менее знаменитого фильма, которую произносит Броневой: "Голова — предмет темный и исследованию не подлежит" (из х/ф "Формула любви", реж. Марк Захаров — прим. ТАСС).
И действительно, на современном уровне знаний мы кое-что о мозге уже знаем: выделены зоны, отвечающие за речь, движение, зрение, обоняние, за некоторые абстрактные функции. Но до конца понять, как мозг функционирует, невероятно трудно. Я часто привожу пример. На Земле есть маленький червь — нематода. В его нервной системе всего 302 нейрона. Чтобы понять, как эти нейроны взаимодействуют и формируют поведение, при нынешнем уровне развития вычислительной техники потребовалось 15 лет работы.
В мозге взрослого человека около 86 млрд нейронов — это средняя оценка. Мои сотрудники посчитали, что даже при использовании квантовых компьютеров, чтобы полностью понять взаимодействие такого числа нейронов, потребуется порядка миллиарда лет
Поэтому задача "до конца понять, что такое мозг и как он решает свои задачи" — чрезвычайно сложная. Но есть интересные примеры, показывающие его возможности. Например, люди-саванты — те, у кого в голове существует так называемый остров гениальности.
— О чем идет речь, когда мы говорим о савантах?
— Это люди, которые обладают феноменальными способностями в очень узкой области. Кто-то, например, может назвать более 20 тыс. знаков числа π после запятой. Мы с вами знаем 3,14, может быть, еще пару цифр, а они — десятки тысяч абсолютно точно. Рекорд, если не ошибаюсь, — то ли 23, то ли 28 тыс. знаков. Другие саванты могут безошибочно сказать, каким днем недели было 5 февраля 1415 года или каким он будет в 2348 году, если мы до него доживем.
Но за такие выдающиеся способности приходится платить. В быту их уровень функционирования — условно 1–4-й класс школы. То есть они чрезвычайно одарены в одном, но сильно ограничены в другом. Поэтому, когда говорят, что "мозг гения работает на 50–60% возможностей, а обычный мозг — на 5–10%", я всегда задаю два вопроса. Во-первых, кто это мерил и как? Во-вторых, примеры с савантами показывают нам лишь одно: человеческий мозг — невероятное произведение природы. Расшифровка его возможностей, понимание того, как они реализуются, — это задача будущего.
— Расскажите, пожалуйста, чем сегодня занимается Российский центр неврологии и нейронаук, как он возник и во что превратился за эти годы?
— Наш центр был одним из первых трех институтов Академии медицинских наук Советского Союза и создавался по приказу Сталина. В 1944 году была учреждена Академия медицинских наук, а наш институт основан в 1945-м. Он создавался вместе с Институтом терапии, который теперь известен как Центр им. Чазова, и Институтом хирургии им. Вишневского, который до сих пор носит это название. Это были три базовых направления — терапия, хирургия и неврология. Сейчас наш центр — большой многофункциональный комплекс, который объединяет неврологию, нейрохирургию и нейронауки, то есть фундаментальные исследования нервной системы.
— С какими заболеваниями нервной системы вы прежде всего работаете?
— Мы занимаемся всеми социально значимыми заболеваниями нервной системы. Прежде всего это сосудистые заболевания мозга — то, что в быту называют инсультами, а также сосудистая деменция и другие состояния. Отдельное большое направление — нейродегенеративные заболевания, нейрогенетические болезни, в том числе редкие, орфанные. Это болезнь Гентингтона и другие доминирующие заболевания. Из более известных — рассеянный склероз, целый ряд оптиконейромиелитов и так далее. Помимо социально значимых и редких заболеваний, мы занимаемся и частой патологией — головными болями, мигренями, тяжелыми радикулитами. Здесь всегда применяем комплексный подход: неврологический, нейрохирургический и другие.
— Вы упомянули нейрофизиологию здорового мозга. Почему это направление для вас важно?
— Мы очень много внимания стали уделять именно нормальной нейрофизиологии, то есть работе здорового мозга. Это действительно важно, потому что, как ни странно, у нас практически нет других учреждений, которые занимались бы нейрофизиологией здорового мозга на реальном, современном уровне. Понимание того, как устроен и функционирует здоровый мозг, дает фундамент для разработки методов коррекции и лечения при самых разных нарушениях — от двигательных расстройств до когнитивных проблем. Это один из важных векторов нашей работы.
— Каков масштаб центра сегодня с точки зрения кадров, технологий, научной работы?
— В центре работает около тысячи человек. В нашем составе пять академиков, четыре члена-корреспондента Российской академии наук, много профессоров и докторов наук. Примерно 40% научного и клинического состава — люди до 39 лет. То есть коллектив одновременно и очень опытный, и достаточно молодой. Мы активно работаем по программам высокотехнологичной медицинской помощи — это прежде всего нейрохирургия и нейрореабилитация в системе обязательного медицинского страхования.
Читайте также
Ожирение удваивает скорость накопления биомаркеров болезни Альцгеймера
Выполняем государственное задание, получаем большое количество грантов: гранты президента страны, гранты Министерства науки и высшего образования, к которому мы относимся. Мы не являемся учреждением Минздрава. За последние десять лет нам удалось в 2,7 раза увеличить число публикаций в журналах, входящих в базу Scopus, и в 2,1 раза — в журналах базы Web of Science. При этом нам удалось сохранить научные и клинические школы — это, пожалуй, самое главное.
— Вы говорите, что к вам попадают самые сложные случаи. Можно ли сказать, что центр — это "последнее поле надежды"?
— Да, в каком-то смысле именно так. Мы действительно являемся последним полем надежды и в плане дифференциальной диагностики, и в плане лечения тяжелых больных, и в постановке сложных, тонких диагнозов. У нас очень высокий уровень оснащения — я бы сказал, значительно выше среднего европейского. У нас установлено семь магнитно-резонансных томографов, два из них — трехтесловые. Насколько мне известно, в стране почти ни у кого нет сразу двух трехтесловых томографов.
Точно так же укомплектовано ультразвуковое, нейрофизиологическое, лабораторное оборудование. Наличие высококлассных клинических и научных школ опирается на фундамент качественной инструментальной и лабораторной диагностики. Это позволяет быстро и точно ставить диагноз, эффективно лечить и заниматься тем, о чем мы говорили, — доклинической диагностикой.
— Что вы имеете в виду под доклинической диагностикой?
— Мы сейчас этим очень увлечены. Речь идет о постановке диагноза еще до появления клинических симптомов. Например, при болезни Гентингтона мы уже умеем ставить диагноз примерно за семь лет до того, как возникнут первые проявления. Это принципиально меняет подход к ведению таких пациентов: дает возможность наблюдать заболевание с самых ранних стадий и, по мере развития терапии, вовремя вмешиваться в патологический процесс.
— Центр, которым вы руководите, активно занимается нейродегенеративными заболеваниями. Где вы видите возможные прорывы? И действительно ли болезнь Паркинсона, Альцгеймера и другие нейродегенеративные заболевания "молодеют", как часто говорят?
— Я бы не сказал, что они прямо значительно "молодеют". Проблема сейчас в другом. Фармакологические технологии стали крайне изощренными и продолжат усложняться. И фармакологам в первую очередь нужно знать, когда начинать действовать. Поэтому сейчас центральный вопрос — ранняя доклиническая диагностика нейродегенеративных заболеваний.
Считается, что в ряде случаев можно поставить такой диагноз за семь лет до клинических проявлений, а иногда и за 20 лет. Это выглядит фантастически, но это направление активно развивается. Оно дает шанс специалистам, создающим инновационные препараты, вмешаться в патологический процесс задолго до того, как он проявится клинически. Все внимание сегодня сосредоточено именно на этой ранней диагностике.
— Когда, на ваш взгляд, можно ждать настоящего прорыва?
— С прогнозами все непросто. В нашем институте в 1967 году специалисты, которые анализировали достижения неврологии и нейрофизиологии, предсказывали, что через 20 лет основным методом исследования мозга останется электроэнцефалография, только на гораздо более высоком уровне. Ровно через семь лет был изобретен компьютерный томограф, за что впоследствии дали Нобелевскую премию. Чуть позже появился магнитно-резонансный томограф.
Читайте также
Психологи и нейролингвисты создали русскоязычную версию классического теста памяти
Эти методы кардинально изменили представление о строении мозга и вообще о многом в медицине — это была настоящая революция. Есть известный футуролог Рэй Курцвейл, технический директор Google. У него около 85% прогнозов сбываются — фантастическая точность. Он, например, предсказывает, что человек достигнет бессмертия примерно в 2039–2045 годах. Насколько это реально — другой вопрос, но пример показывает, насколько условны наши прогнозы.
— Недавно Илон Маск заявил, что в течение 20 лет человеческое сознание можно будет перенести в машину. Мы же с вами биологические организмы. Насколько это, на ваш взгляд, реально?
— "Цифровое бессмертие" звучит красиво. Но вы правы: мы — биологические организмы. В детстве я, как и многие, увлекался Жюлем Верном и фантастами — нашими и зарубежными. И самое интересное, что подавляющее большинство их фантазий рано или поздно сбывались. Сегодня научно-технический прогресс разворачивается с невероятной скоростью.
Мир пять лет назад был другим, а сейчас речь идет уже не о пятой, а чуть ли не о шестой промышленной революции. Мы каждый месяц получаем что-то принципиально новое. Хорошо это или плохо — отдельный вопрос. Мне лично видится довольно печальная картина, но прогресс не остановить. Так что категорично сказать, что через 20 лет ничего подобного не будет, я бы не рискнул. Но и считать это гарантированным сценарием тоже нельзя.
— Если продолжить тему Маска и переноса сознания. Мы с вами сформированы как часть биологического мира. Мозг хранит колоссальный объем информации через триллионы связей между нейронами, из этого складывается личность. Математика, как принято говорить, — наше порождение. Можно ли, не понимая до конца, что такое сознание и мышление, вообще оцифровать их?
— Меня давно мучает один вопрос: как более слабый интеллект может изучить более сильный? Как человеческий интеллект, которым мы располагаем, может по-настоящему понять интеллект савантов, о которых мы говорили? Или, если упростить, как червячок может изучить человеческий мозг? Сейчас у нас нет таких технологий, установок, устройств, которые позволили бы радикально продвинуться в понимании не просто "резервов", а вообще возможностей мозга и способов их реализации.
Мы не знаем, какова скорость человеческого мышления. Мы знаем скорость света, а скорость мысли — нет. Отсюда же загадка озарения. Вот падает человеку на голову условное яблоко — и он формулирует закон всемирного тяготения. Как это происходит? Непонятно
Известный изобретатель Томас Эдисон интуитивно нашел способ использовать так называемое сумеречное сознание — состояние между сном и бодрствованием. Это состояние знакомо многим: когда вы лежите в полудреме — при засыпании или просыпании — и внезапно находите во сне решение вопроса, который мучил вас день, месяц или годы. А проснувшись, уже не можете его вспомнить.
Эдисон придумал простой прием. Он садился в кресло наподобие шезлонга, клал на пол металлический лист, а в руку брал тяжелый стальной шар. Рядом у него лежали ручка и блокнот. Он погружался в дремотное состояние, продолжая размышлять над задачей. Как только он засыпал, мышцы расслаблялись, шар выпадал из руки, падал на стальной лист, звук будил Эдисона, и он успевал записать только что найденное решение. Человек получил более тысячи патентов, создал General Electric — крупнейшую корпорацию мира эпохи до IT-гигантов. Это пример того, как можно использовать особые состояния работы мозга. О таких вещах можно рассказывать бесконечно.
— Вы один из авторов критериев смерти мозга. Где проходит грань между крайне тяжелым состоянием мозга и его окончательной смертью? Можно ли это надежно оценить сегодня?
— Можно. Нас в институте учили, что человек умирает по двум причинам — при остановке сердца или дыхания. В 1959 году два французских ученых ввели понятие "смерть мозга" как третье состояние смерти человека. Сейчас подавляющее большинство стран приравнивают смерть мозга к смерти человека. Смерть мозга — это полное и необратимое прекращение функций головного мозга. Ключевое слово здесь "необратимое". Существуют строгие критерии, они немного различаются в разных странах.
Сейчас мы участвуем в международном проекте, цель которого — унифицировать эти критерии и сделать их общемировыми. В них четко прописано отсутствие определенных рефлексов, прежде всего стволовых, поскольку в стволе находятся сосудодвигательный, дыхательный центры и другие жизненно важные структуры. Это позволяет отделить смерть мозга от любых других состояний. В нашей стране эти критерии были сформулированы в 1986 году, затем пересматривались в 1993, 2001 и 2014 годах. Они очень жесткие и не допускают двусмысленного толкования.
Читайте также
Татьяна Черниговская: биологическое бессмертие недостижимо
Проведенные исследования на тысячах пациентов показали: если диагноз "смерть мозга" поставлен, ни в одном случае не было обратного развития процесса. Это принципиально. Диагноз ставится только в условиях искусственной вентиляции легких, когда дыхание поддерживается аппаратом ИВЛ, а работа сердца — фармакологическими препаратами. Решение принимают два специалиста — анестезиолог-реаниматолог и невролог. После установления смерти мозга они имеют право отключить аппараты. Здесь не может быть ни малейшей ошибки — речь идет о жизни человека.
— Отсюда вытекает крайне сложная тема — донорство органов. В обществе, особенно у нас, к донорству, которое спасает жизни, относятся с подозрением, иногда с откровенным негативом. Что, на ваш взгляд, должны сделать врачи, ученые, популяризаторы, чтобы изменить это отношение?
— Прежде всего важно понимать масштаб проблемы. Существуют огромные листы ожидания — они есть во всех странах, есть и у нас. В них стоят люди чаще всего с тяжелым поражением почек, сердца и ряда других органов. Эти листы длинные, и множество людей не доживают до появления подходящего по генотипу донорского органа. Все мировые религии — христианство, ислам, буддизм — в целом относятся к донорству позитивно. Почему? Потому что человек, находящийся в состоянии смерти мозга (а сейчас почти 90% доноров — это пациенты с установленной смертью мозга), может спасти жизнь другому.
Его уже нет как личности, но он может подарить жизнь. Это считается богоугодным делом. Есть хороший пример — Испания, католическая страна, которая занимает первое место в мире по количеству трансплантаций. Там общество относится к донорству более чем положительно. Что нужно делать? Очень большая работа в СМИ — спокойно и подробно объяснять, что критерии смерти мозга настолько точны, что ошибок не бывает. За все время существования этих критериев не было ни одного судебного разбирательства по поводу ошибочно установленной смерти мозга. Это принципиально. Все протоколируется, многократно проверяется. И только после этого встает вопрос о донорстве. Но тема очень деликатная.
— Тогда давайте поговорим о том, что благодаря вам и вашим коллегам уже спасает жизни. Под вашим руководством была создана специализированная нейрореанимационная помощь при тяжелых кровоизлияниях в мозг. Что оказалось ключевым — технологии или правильный уход?
— Начну с того, что инсульт бывает двух основных типов. Первый — ишемический инсульт, или инфаркт мозга; второй — геморрагический, то есть кровоизлияние в мозг. На долю ишемических инсультов приходится до 80%, геморрагических — около 10%. При ишемическом инсульте чаще всего происходит тромбоз или эмболия сосуда. Здесь критично время: у нас есть 4–5 часов. Либо вводятся тромболитики — препараты, растворяющие тромбы, либо проводится вмешательство с механическим удалением тромба из просвета сосуда. Если это сделать быстро, то восстановление может быть очень хорошим, вплоть до возвращения человека к прежней деятельности.
Читайте также
Как укрепить сосуды и поддерживать здоровье сердца
Если время упущено, мы уже лечим не сам инсульт, а его последствия и осложнения. И здесь решающую роль играет все: качество реанимационной помощи, гармонизация водно-электролитного баланса, правильный подбор антибиотиков, уход. Если тяжелого больного не поворачивать каждые два часа, держать только на спине — появятся пролежни, гипостатическая пневмония, контрактуры суставов и другие проблемы. Поэтому система мероприятий по уходу невероятно важна. Плюс постоянный контроль гемодинамики, питания, работы кишечника — это целый комплекс.
— И вы выстроили эту систему?
— Да. Хорошие результаты мы получили именно потому, что действовали одновременно по всем "болевым точкам" у пациента. При кровоизлияниях в мозг возможностей меньше — оказалось, что хирургическое удаление гематомы по эффективности не превосходит качественную нейрореанимационную помощь. То есть просто удалить сгусток крови — не то же самое, что извлечь тромб из сосуда при ишемическом инсульте. Система тяжелая и для врачей, и для среднего медперсонала, но если все делать правильно, результат бывает превосходным.
— Если сравнивать российские результаты в реанимации таких пациентов с другими технологически развитыми странами, где мы находимся?
— На самом деле подходы везде очень похожи. Приведу пример. Мы еще примерно за десять лет до появления американских рекомендаций по ведению больных с кровоизлиянием в мозг начали применять в нашем нейрореанимационном отделении антикоагулянты — гепарин — при внутримозговых кровоизлияниях. На первый взгляд это нонсенс: может показаться, что мы увеличим зону кровоизлияния. Но мы использовали гепарин не для этого, а для профилактики тромбоэмболии легочной артерии — настоящего бичa реанимационных отделений.
Мы применяли его очень аккуратно, при жестком круглосуточном контроле артериального давления, с настроенными тревогами мониторов и немедленной коррекцией препаратами. Это дало совершенно иные исходы при кровоизлияниях. Лет через десять этот подход появился в американских гайдлайнах. Есть и обратные примеры, когда технологии приходят к нам с Запада. Но сегодня мир очень коммуникативен: эффективная технология, появившись в одном месте, быстро распространяется. Мы читаем одни и те же журналы, ездим на те же конференции, постоянно общаемся с коллегами. Так что в лечении тяжелых инсультов мы находимся на одном уровне с ведущими клиниками мира.
— Вы занимаетесь еще одной крайне модной и интересной областью — интерфейсами "мозг — компьютер", нейросенсорами, нейротехнологиями. Какими вы видите перспективы таких систем? И какие риски, в том числе эволюционные или, наоборот, связанные с деградацией мозга, здесь есть?
— Давайте сначала о развитии, а потом о деградации. Деградация, к сожалению, идет. Есть известное исследование норвежцев: они обследовали 34 тыс. жителей Западной Европы и обнаружили, что люди, рожденные с 1930 по 1980 год, имеют средний IQ на 20 пунктов выше, чем те, кто родился после 1980 года. Это не про тесты как таковые, это про среднюю тенденцию. Люди первой половины и середины XX века в среднем умнее, чем люди, родившиеся позже. Почему? Во многом из-за того самого клипового мышления. Люди получают огромное количество информации, но не перерабатывают ее, а лишь потребляют потоком. Гаджеты, которыми мы пользуемся ежедневно, дают комфорт и одновременно вносят вклад в нашу деградацию. Люди всегда выбирают комфорт — это тоже особенность мозга, стремящегося экономить энергию.
— То есть деградация — неизбежный процесс?
— Видимо, да. Это ужасный ответ, но он, к сожалению, просматривается. Мы начали "деградировать", как можно шутливо сказать, еще с появления колеса. Любое крупное изобретение облегчало жизнь, но между изобретениями были столетия или десятилетия. Человечество успевало адаптироваться. Сейчас все иначе.
Мир меняется так быстро, что люди не успевают осознать, хорошо это или плохо. Но нас, скорее всего, ждет технологическая сингулярность — момент, когда объем знаний превысит наши возможности по их осмыслению. В каком-то смысле он уже на подходе
— Вернемся к интерфейсам "мозг — компьютер". Что вы здесь видите как плюсы и как угрозы?
— Мечта превратить мысль в действие существует давно. В русских сказках это формула "Конек-горбунок, встань предо мной, как лист перед травой", "конь бежит, земля дрожит". Человечество всегда хотело, чтобы мысль напрямую управляла миром. Когда появилась технология мозг-компьютерного интерфейса, она не случайно попала в число пяти прорывных технологий XXI века.
Сейчас уже не проблема с помощью мысли включить электрический чайник, зажечь или погасить лампу, открыть дверь. Важно лишь объяснить, как это работает. На голову надевают шапочку с электродами для регистрации ЭЭГ. От нее идет провод к компьютеру. У компьютера на выходе маленькая телеметрическая антенна, такая же стоит на устройстве — условно рядом с чайником. Человек смотрит на чайник и изо всех сил мысленно желает, чтобы он включился. День, два, три — он тренируется. В итоге его биотоки мозга, отфильтрованные компьютером из белого шума, превращаются в команду, которая по радиоканалу подается на чайник — и он включается.
— То есть мы действительно научились вычленять из общего электрофизиологического шума конкретные полезные сигналы?
— Именно так. И это особенно важно для людей с тяжелыми травмами шейного отдела позвоночника, у которых парализованы руки и ноги, но сохранен интеллект. Таким пациентам надевают не полную шапочку, а ленту с электродами, которая подключена к портативному компьютеру за спинкой инвалидного кресла. Компьютер соединен с приводами кресла. Такие люди могут управлять коляской усилием мысли: ехать вперед, назад, поворачивать, причем выполнять довольно сложные маневры. Им рисуют фигуры — и они воспроизводят их траекторию. Сегодня уже проводятся соревнования таких "пилотов" на точность выполнения фигур. То есть мечта превратить мысль в действие фактически реализована. Следующий шаг очевиден — все более полное управление окружающими устройствами. Теоретически это возможно.
— Но это требует колоссальной работы по расшифровке сигналов мозга. Хватит ли нам инструментов?
— Если научно-технический прогресс продолжит развиваться такими темпами, я думаю, да. Мы, конечно, сейчас мечтаем, но я повторю: практически все мечты фантастов прошлого сбылись. Технологии такого рода развиваются стремительно, на них делается огромный акцент не только в медицине и реабилитации. Например, можно управлять беспилотником, просто глядя на экран монитора и используя интерфейс "мозг — компьютер". Это требует серьезных тренировок, но принципиально возможно.
— Мы сейчас говорим главным образом о неинвазивных технологиях. Но значительная часть нейроинтерфейсов — инвазивные. Считаете ли вы это серьезной проблемой?
— Да, это проблема. Исторически электроды погружали в мозг, например при эпилепсии — это делал еще великий канадский нейрофизиолог Уайлдер Пенфилд и в нашей стране — академик Наталья Петровна Бехтерева. Но тогда речь шла о больных людях. То, что делает сейчас Маск, — несколько другое, я не хотел бы уходить в детали. Меня больше всего волнует обратная сторона: кто будет контролировать канал взаимодействия мозга человека с внешним устройством? Человек с подобным интерфейсом сам может стать объектом внешнего управления. Любое изначально благородное действие может быть обращено во зло. Атомная энергия — яркий пример: она может применяться и в оборонных целях, и для обеспечения энергией городов. Суть явления одна, последствия — диаметрально противоположные. С нейротехнологиями та же дилемма.
— Давайте перейдем к другой теме. В научных журналах все чаще пишут о технологиях, которые якобы позволяют на 10–20% повысить продуктивность мозга. Насколько это реально?
— Это реально. Мы как Центр неврологии и нейронаук изначально занимались патологией мозга и нервной системы. Но логика развития привела к тому, что мы начали работать и со здоровым мозгом. Существует технология навигационной транскраниальной магнитной стимуляции. Сама транскраниальная магнитная стимуляция была предложена еще в 1985 году, но долгие годы ее применяли в основном для лечения депрессии, и за 25 лет она не принесла чего-то принципиально нового.
Читайте также
Влияние спорта на мозг
Ситуация изменилась, когда появилось навигационное прицельное воздействие: объем поля сократился с большого пятна до диаметра 1–1,5 см, то есть мы получили узкий точный пучок, направленный на конкретный участок мозга. Тогда и начали проявляться новые эффекты. Мы занимаемся этим с 2009 года. За это время проведены тысячи сессий. Мы увидели резкий рост эффективности восстановления после инсультов, улучшение двигательных функций, снижение мышечного тонуса при рассеянном склерозе и других тяжелых состояниях. Нам удалось переводить некоторых пациентов из состояния минимального сознания в ясное.
— Минимальное сознание — это фиксируемое состояние после комы с помощью ЭЭГ и других методов?
— Кома имеет несколько исходов. Первый — самый печальный. Второй — переход в состояние смерти мозга, опять же с печальным финалом. Любая кома через две-четыре недели заканчивается и переходит в другие состояния. Если человек выживает, он может перейти в вегетативное состояние, которое сейчас корректнее называть состоянием реактивного бодрствования. Человек бодрствует, у него есть циклы сон — бодрствование, но он никак не реагирует на внешние раздражители: ни на голос близких, ни на прикосновения.
Есть состояние минимального сознания — когда у человека появляются отдельные, пусть непостоянные, осмысленные реакции. И есть, наконец, выход в ясное сознание, даже если при этом сохраняется тяжелый неврологический дефицит. С помощью транскраниальной магнитной стимуляции мы смогли перевести ряд пациентов из состояния минимального сознания в ясное. Это серьезное достижение. Пока нам не удается переводить людей из вегетативного состояния в минимальное сознание, но работа продолжается.
— Если вернуться к здоровому мозгу — что дает такая стимуляция?
— Мы начали стимулировать определенные участки мозга у здоровых людей. Оказалось, что после 30-минутной сессии можно увеличить оперативную память в среднем на 20–25%. У кого-то меньше, у кого-то больше, но эффект есть. Память — одно из ключевых свойств мозга. Ее увеличение открывает колоссальные возможности: условно, школьную программу можно пройти не за 10–11 лет, а за 6–7. Аналогично сокращаются сроки обучения в вузах, освоения иностранных языков, сложных двигательных навыков — пилотирования, например. Пока и у нас, и в других лабораториях мира этот эффект временный — от нескольких недель до двух-трех месяцев. Сейчас мы ищем способы его продлить, в идеале — до года. Тогда человек может раз в год проходить небольшой курс стимуляции и стабильно поддерживать расширенные когнитивные возможности.
— Позволите личную просьбу? Проведите эксперимент надо мной. Можно ли к вам "напроситься"?
— Можно. Но придется понимать, что для этого нужно приходить через день, всего 10 сеансов — то есть около 20 дней. Насколько у вас повысится память и как долго продержится эффект, зависит от индивидуальных особенностей. Мы это заранее обсуждаем.
— Вы оценивали возможные негативны
Комментарии