Он был старым врачом, который провел всю жизнь имея дело с телом. С плотью, костями, кровью. Он был анатомом, чьи атласы стали каноном, и хирургом, чья рука спасала жизни на поле боя. Николай Пирогов — человек-институт, отец русской хирургии. Но на склоне лет, в тишине своей деревенской усадьбы, он устроил вскрытие самому загадочному объекту из всех, с которыми имел дело: собственному "я".
Давайте представим его. Не памятник из бронзы, а уставшего человека, который ведет дневник "исключительно для самого себя". Он записывает его после вечерних прогулок, глядя на звезды, которые теперь волнуют его больше, чем схемы артерий
"Роясь в архиве своей памяти на старости лет, — пишет Пирогов, — нас поражает, прежде всего, необъяснимое тождество и цельность нашего "я". Мы ясно ощущаем, что мы уже не те, чем мы были в детстве, и в то же время мы не менее ясно ощущаем, что наше "я" осталось в нас или при нас с того самого момента, как мы начали себя помнить, до сегодня, и знаем наверное, что оно же останется и до последнего вздоха".
В этой фразе — весь он. Не отстраненный гений, а живой, чувствующий человек, пытающийся нащупать нить, что связывает мальчика, юношу и старика в одного и того же Николая Пирогова. Всю жизнь он резал и спасал материю, гоня мысли, что кроме нее может быть что-то еще. А под конец обнаружил, что самое большое чудо — даже не в топографическрй анатомии, а в этом самом "необъяснимом тождестве", в загадке личного сознания, которое, старея и меняясь, упрямо остается собой.
Это открытие стало для него таким же важным, как и все его медицинские инновации. Рационалист и эмпирик, он не мог не задаться вопросом: что за субстанция — не ткань, не нерв — обеспечивает эту цельность? И его мысль, привыкшая к точности скальпеля, сделала смелый полет. Он писал о "мировом разуме", частью которого является наше личное "я". Мозг, этот блестящий орган, изучению которого он посвятил изрядную часть жизни, представлялся не генератором мысли, а своего рода приемником, "музыкальным органом", струны которого приводятся в движение извне.
Но это был не отчаянный мистицизм танатофобии. Нет, то была логика великого ученого, столкнувшегося с последним и самым интимным фактом — фактом собственного непрерывного существования. Его дневник — это не трактат, а медленное, удивленное приближение к тайне жизни. Пирогов не выстраивал стройную философскую систему, а вел диалог с самим собой и с тем небом над усадьбой.
215 лет со дня рождения Николая Пирогова — хороший повод вспомнить не только о гипсовой повязке и военно-полевой хирургии. Но и о старом враче, который, "роясь в архиве своей памяти", оставил нам самое важное свидетельство: под мундиром тайного советника и фартуком хирурга был философ, который до последнего вздоха удивлялся загадке собственного "я".
Мнение редакции может не совпадать с мнением автора. Использование материала допускается при условии соблюдения цитирования сайта tass.ru
Комментарии